Неточные совпадения
Вронский никогда не знал семейной жизни.
Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца
своего он почти не
помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Кабанова. Поверила бы я тебе, мой друг, кабы
своими глазами не видала да
своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение родителям от детей-то! Хоть бы то-то
помнили, сколько
матери болезней от детей переносят.
«Странный человек этот лекарь!» — думала она, лежа в
своей великолепной постели, на кружевных подушках, под легким шелковым одеялом… Анна Сергеевна наследовала от отца частицу его наклонности к роскоши. Она очень любила
своего грешного, но доброго отца, а он обожал ее, дружелюбно шутил с ней, как с ровней, и доверялся ей вполне, советовался с ней.
Мать свою она едва
помнила.
Сергей Привалов
помнил своего деда по
матери как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто говорил ему...
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку
свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках.
Помяни, Господи, и
мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Живо
помню я старушку
мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в
своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них
своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с 1813 года, и мечтал увидеть
своего барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я
помню во все
свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его
матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о
своей матери, которую
помнила как во сне.
Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо
помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду;
мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» —
мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в
своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на
свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Потом осень, разделка им начнется: они все
свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и
помни его услуги; и тут я, — может быть, вы не поверите, — а я вот,
матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты
помни,
мать, бог создал человека по образу и подобию
своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо,
мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около
матери, в руках у ней вплоть её телу, ты
свою мать помнишь?
Лукашка прозван Урваном за молодечество, за то, что казачонка вытащил из воды, урвал. И хорунжиха
помянула про это, чтобы с
своей стороны сказать приятное Лукашкиной
матери.
— Старик умер среди кротких занятий
своих, и вы, которые не знали его в глаза, и толпа детей, которых он учил, и я с
матерью —
помянем его с любовью и горестью. Смерть его многим будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я, после кончины моей
матери, и я уверен, что никому не доставлю горькой минуты, потому что до меня нет никому дела.
А бывают
матери и чувствительнее; они не ограничиваются слезами и поцелуями, а вешают
своему ребенку какую-нибудь золотую безделушку: носи и
помни обо мне!
А, так вот ты какой! Теперь я тебя понимаю. Наконец-то я вижу, что ты за человек. Бесчестный, низкий…
Помнишь, ты пришел и солгал мне, что ты меня любишь… Я поверила и оставила отца,
мать, веру и пошла за тобою… Ты лгал мне о правде, о добре, о
своих честных планах, я верила каждому слову…
На другой день это было исполнено: княжна с
матерью была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если не считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княжне совета «
помнить бога и молиться ему» бабушка добавляла
свои советы любить ближнего, быть готовым на помощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чваниться, не превозноситься в благоприятных обстоятельствах и не падать духом в противных.
Упадышевский, с
своей стороны, умолял пощадить бедную женщину, которая в отчаянии не
помнит себя, а всего более пощадить больного мальчика, и обещал ему, что он уговорит
мать мою уехать через несколько времени.
Помню, однако, что чудесная полевая клубника, родившаяся тогда в великом изобилии, выманивала иногда мою
мать на залежи ближнего поля, потому что она очень любила эту ягоду и считала ее целебною для
своего здоровья.
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке
своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я
помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более
помню, что страстно любившая меня
мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Я не стану распространяться о том, как устроивала
свое городское житье моя
мать, как она взяла к себе
своих сестер, познакомилась с лучшим казанским обществом, делала визиты, принимала их, вывозила
своих сестер на вечера и на балы, давала у себя небольшие вечера и обеды; я мало обращал на них внимания, но
помню, как во время одного из таких обедов приехала к нам из Москвы первая наша гувернантка, старуха француженка, мадам Фуасье, как влетела она прямо в залу с жалобою на извозчиков и всех нас переконфузила, потому что все мы не умели говорить по-французски, а старуха не знала по-русски.
Всех
помнила эта народная песня, как
помнит своих любимых детей только родная
мать: и старика Сеита, бунтовавшего в 1662 году, и Кучумовичей с Алдар-баем, бунтовавших в 1707 году, и Пепеню с Майдаром и Тулкучурой, бунтовавших в 1736 году.
Мать свою я не
помню: она скончалась года три после замужества; кроме меня, у отца моего детей не было.
Приехавший вместе с нею дядя не переменил для молодой жены
своих привычек. Сказавши несколько слов с моей
матерью, он тут же в гостиной задремал на кресле.
Помню, что через год после этого на мезонине Добро-Водского дома, я заглядывал в люльку моей кузины Любиньки, а через год или два родилась ее сестра Анюта, Мужского потомства у дяди Ивана Неофитовича не было.
Помню, как однажды, когда, за отсутствием учителя,
мать, сидя в классной, заставляла меня делать грамматический разбор какой-то русской фразы, и я стал в тупик, — она, желая добиться
своего, громко и настоятельно начала повторять: «Какой это падеж? какой это падеж?» При этих восклицаниях находившийся в числе прислуги молодой и щеголеватый портной Меркул Кузьмич проворно растворил дверь классной и внушительно доложил: «Коровий, сударыня, у Зыбиных коровы падают».
Конечно, и то надобно правду сказать, природа во всех тварях одинакова: посмотрите на
матерей из всех животных, когда их детищам умышляют сделать какое зло — тут они забывают
свое сложение, не
помнят о
своем бессилии и с остервенением кидаются на нападающих.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как
мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и
помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими
своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Мы начали толковать — право, не
помню о чем, о городских слухах, о делах… Лидия часто ввертывала
свое словечко и лукаво на меня посматривала. Забавная важность проявлялась вдруг на ее подвижном личике… Умная девочка, должно быть, догадывалась, что
мать нарочно посадила ее подле себя.
Но часто нежная Лиза не могла удержать собственных слез
своих — ах! она
помнила, что у нее был отец и что его не стало, но для успокоения
матери старалась таить печаль сердца
своего и казаться покойною и веселою.
Отца и
матери я не
помнил и вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как сына. Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые считал вредными для мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал
своего сиротства.
— Было время, и вы
помните его, — продолжала Марфа, — когда
мать ваша жила единственно для супруга и семейства в тишине дома
своего, боялась шума народного и только в храмы священные ходила по стогнам, не знала ни вольности, ни рабства, не знала, повинуясь сладкому закону любви, что есть другие законы в свете, от которых зависит счастие и бедствие людей.
У Ани еще блестели на глазах слезы, но она уже не
помнила ни о
матери, ни о деньгах, ни о
своей свадьбе, а пожимала руки знакомым гимназистам и офицерам, весело смеялась и говорила быстро...
И
матери добросовестно исполняли
свои обязанности: неленостно отправляли часовенную службу, молясь о здравии «благодетелей»,
поминая их сродников за упокой, читая по покойникам псалтырь, исправляя сорочины, полусорочины, годины и другие обычные поминовения.
Отец продал ее за пароход,
мать любила, но сама же уговаривала идти за старика, что хочет их всех осчастливить; брат… да что и
поминать его, сам он был у отца забитый сын, а теперь, разбогатев от вырученного за счастье сестры парохода, живет себе припеваючи в
своей Казани, и нет об нем ни слуху ни духу.
— Не про деньги говорю, про родительское благословенье, — горячо заговорил Сергей Андреич. — Аль забыл, что благословенье отчее домы чад утверждает, аль не
помнишь, коль хулен оставивый отца и на сколь проклят от Господа раздражаяй
матерь свою?.. Нехорошо, Алексей Трифоныч, — нехорошо!.. Бог покарает тебя!.. Мое дело сторона, а стерпеть не могу, говорю тебе по любви, по правде: нехорошо делаешь, больно нехорошо.
После этого мы стали еще беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было.
Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка померла.
Помню я, как матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула
свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
Воздав достодолжную дань поклонения артистам-любителям, автор в заключение перешел к благотворительной цели спектакля «Теперь, — восклицал он, — благодаря прекрасному сердцу истинно-добродетельной женщины, благодаря самоотверженно-неусыпным трудам и заботам ее превосходительства, этой истинной
матери и попечительницы наших бедных, не одну хижину бедняка посетит и озарит внезапная радость, не одна слеза неутешной вдовицы будет отерта; не один убогий, дряхлый старец с сердечною благодарностью
помянет достойное имя
своей благотворительницы, не один отрок, призреваемый в приюте, состоящем под покровительством ее превосходительства, супруги г-на начальника губернии, вздохнет из глубины
своей невинной души и вознесет к небу кроткий взор с молитвенно-благодарственным гимном к Творцу миров за ту, которая заменила ему, этому сирому отроку, нежное лоно родной
матери.
Нельзя было не понять, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул Бестуди —
своего рода ссылка. Мне стало больно и совестно. Однако я давно мечтала — вырваться из дому… Кто смог бы отказаться от соблазнительной, полной прелести поездки в родной аул, где мою
мать знали ребенком, и каждый горец
помнит юного красавца бек-Израэла, моего отца, где от зари до зари звучат веселые песни моей молодой тетки Гуль-Гуль? Угрызения совести смолкли.
— А у нас-то в обители, Марко Данилыч, какое дело сделалось, — начала, в
свою очередь, жалобиться
мать Таисея. —
Помните, как на Петров-от день гостили вы у нас в Комарове, Самоквасов Петр Степаныч да панковский приказчик Семен Петрович были у нас?
Отца ублаготворяешь лаской, а
мать поминаешь в молитвах
своих; ибо сие так и подобает.
Я лучше и яснее всего в жизни
помню вечер этого дня: я лежал в детской, в
своей кроватке, задернутой голубым ситцевым пологом. После
своих эквилибристических упражнений я уже соснул крепким сном — и, проснувшись, слышал, как в столовой, смежной с моею детскою комнатой, отец мой и несколько гостей вели касающуюся меня оживленную беседу, меж тем как сквозь ткань полога мне был виден силуэт
матери, поникшей головой у моей кроватки.
Потом промелькнуло залитое слезами лицо
матери, благословляющей и целующей его перед походом, и черты отца-калеки в кресле, и глаза Милицы, далекой Милицы, которая будет, конечно,
поминать в
своих молитвах погибшего солдатской смертью его, — Иоле…
В зиму 1860–1861 года дружининские"журфиксы", сколько
помню, уже прекратились. Когда я к нему явился — кажется, за письмом в редакцию"Русского вестника", куда повез одну из
своих пьес, — он вел уже очень тихую и уединенную жизнь холостяка, жившего с
матерью, кажется, все в той же квартире, где происходили и ужины.
— Лида! В этот раз… что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь
помни, что у тебя есть
мать и ты не должна быть помехой
своим братьям в карьере!
Виталина. Прежде всего и я должна, однако ж, сказать: не имею нужды, чтоб напоминали мне об исполнении моего слова. Когда для этого нужно было бы жертвовать
своим имуществом,
своим спокойствием, одним словом — собою, я не задумалась бы ни на минуту. Но в деле нашем есть третье лицо… дочь моя, не по рождению, — все равно! — любовь сильнее кровных прав. Так
помните, сударь, дело идет о судьбе дочери моей; вы говорите с ее
матерью.
Привратница пропустила его без труда с его своеобразною ношею в монастырские ворота, как только он упомянул имя
матери Досифеи. Григорий Семенович остался стеречь лошадей. Яков Потапович направился к знакомой ему келье.
Мать Досифея была поражена его появлением, так как
поминала его уже за упокой в
своих молитвах, но для расспросов не было времени: княжна все еще находилась в глубоком обмороке.
— Да, да,
помню!.. Тут живет она, мое дитя, моя Мариорица… Давно не видала ее, очень давно! Божье благословение над тобой, мое дитя! Порадуй меня, взгляни хоть в окошко, моя душечка, мой розанчик, мой херувимчик! Видишь… видишь, у одного окна кто-то двигается… Знать, она, душа моя, смотрит… Она, она! Сердце ее почуяло
свою мать… Васенька! ведь она смотрит на меня, говори же…
Из последних он хорошо
помнит только
свою мать, красивую молодую женщину, с цыганским типом лица, сходство с которой дозволяло ему так удачно разыгрывать роль иностранца.
Но
помни, душа моя, что и без этих подвигов женщина, свято исполнившая обязанности дочери, супруги,
матери, исполнила
свое высокое призвание, угодила Богу и достойна общего уважения.
Он был круглый сирота, не знал отца
своего и
матери, не
помнил ни роду, ни племени.